Разумеется, это книга о Европе – в образе сноба-извращенца, который насилует ребенка, символизирующего Америку. Набоков стремился изобразить обыденность как можно интереснее: он хотел продемонстрировать, что реальность на первый взгляд настолько упорядоченна35, условна, консервативна и чопорна, что, если проникнуть в нее сквозь черный ход в темном переулке, расположенный под жуткой табличкой с надписью “ИЗНАСИЛОВАНИЕ МАЛОЛЕТНИХ”, эффект получится поразительный. После того как “Лолита” вышла в США (через три года после публикации в Европе), ее попытались запретить; пытаются и по сей день. Кампании против педофилии в Америке 1980–1990-х годов – это нечто вроде современной охоты на ведьм, они свидетельствуют о том, что тема эта по сей день вызывает бурный отклик. Набоков почувствовал, что тема задевает за живое, или же выбрал ее наугад – и попал точно в цель. Нужно искренне верить в то (чего, пожалуй, в наши дни практически не бывает), что один-единственный роман способен так сильно повлиять на культуру, поведать о ее потаенных страхах и желаниях, самых порочных ее фантазиях, чтобы утверждать, что “Лолита” помогла переосмыслить тему сексуального насилия: именно благодаря этому произведению оно воспринимается как убийство, как жестокое преступление. Разумеется, американцы и без “Лолиты” решили бы, как следует относиться к насилию над детьми, однако именно “Лолита” перевела проблему из абстрактной плоскости в конкретную: детства лишили не кого-то, а именно эту девочку, Долорес Гейз, и каждый день ее насиловал не какой-то абстрактный злодей, а вот этот вот умный и красивый иностранец по имени Гумберт Гумберт.
Глава 13
Незадолго до того, как Лолита наконец сбегает, придумав вместе с Куильти (повествователь называет его “зверем”) хитроумный план, Гумберта Гумберта охватывает паранойя – “мания преследования”1, по словам героя. Однако перед тем как сбываются самые дурные его предчувствия, мания чуть ослабевает:
В конце концов, господа, становилось достаточно ясно, что все эти идентичные детективы в призматически-меняющихся автомобилях были порождением моей мании преследования, повторными видениями, основанными на совпадениях и случайном сходстве. Soyons logiques, кукарекала и петушилась галльская часть моего рассудка, прогоняя всякую мысль, что какой-нибудь очарованный Лолитой коммивояжер или гангстер из кинокомедии и его приспешники травят меня, надувают меня и разными другими уморительными способами пользуются моим странным положением перед законом2.
Лолита и Гумберт Гумберт приезжают в Эльфинстон, городок в горах в одном из западных штатов. Предыдущие дни были сущим кошмаром. Гумберт, помимо прочих неприятностей, перенес сердечный приступ: он чувствовал, что это путешествие обернется крахом всех его надежд. Он вот-вот постигнет нечто важное для себя. Это осознание сопровождает провал его замысла удерживать нимфетку в рабстве, продолжать ее насиловать. Пожалуй, мало что в романе вызывает такое отвращение, как эти рассуждения Гумберта Гумберта:
…признаюсь… я переходил в течение того же дня от одного полюса сумасшествия к другому – от мысли, что около 1950-го года мне придется тем или иным способом отделаться от трудного подростка, чье волшебное нимфетство к тому времени испарится, – к мысли, что при некотором прилежании и везении мне, может быть, удастся в недалеком будущем произвести изящнейшую нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую, которой было бы восемь или девять лет в 1960-м году, когда я еще был бы dans la force de l’âge; больше скажу – у подзорной трубы моего ума или безумия, хватало силы различить в отдалении… слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в “искусстве быть дедом”3.
Гумберт Гумберт вроде бы шутит, не так ли? Но в каждой шутке есть доля правды, и в определенном настроении мечты его чудовищны. “Сонная” обширная Америка пробуждает в его душе желание абсолютного контроля: возомнив себя богом, Гумберт Гумберт даже грезит о том, как зачнет новых рабынь. Простор земель рождает прометеевские замыслы. История рабства в Америке печальна: одно из самых талантливых и убедительных произведений о расизме и мономании – девятый роман Фолкнера “Авессалом, Авессалом!” (1936). Некоторые считают, что это самый сильный его роман. Набоков нигде не упоминает о книге Фолкнера, однако история сумасшедшего деспота, лелеющего на фоне исторической катастрофы мечты о кровосмешении, очень похожа на мечты Гумберта Гумберта. (Высокая южная готика, несомненно, вызвала бы у Набокова насмешку: как известно, Фолкнера он в грош не ставил.)
В 1951 году Гумберт Гумберт оказывается в Теллуриде, что в нескольких милях от вымышленного Эльфинстона. Именно там после побега Лолиты на героя снисходит откровение:
Как-то раз, вскоре после ее исчезновения, приступ отвратительной тошноты заставил меня оставить машину на старой, полузаросшей горной дороге, которая то сопровождала, то пересекала новенькое шоссе… После судорог рвоты, вывернувшей меня наизнанку, я сел отдохнуть на валун, а затем, думая, что свежий горный воздух мне пойдет впрок, прошел несколько шагов по направлению к низкому каменному парапету на стремнинной стороне шоссе4.
В письме к Уилсону Набоков описывает, как это место выглядело на самом деле:
Я поехал в Теллурид (дороги отвратительные, но совершенно очаровательный старомодный горнопромышленный городок, ни одного туриста, люди очень приветливы, и когда отсюда, с высоты в 9000–10000 футов, поднимаешься на гору, городок с его жестяными крышами и стыдливыми тополями лежит, словно игрушечный, на дне ровной глухой долины, простирающейся до высоких гранитных гор, и слышны лишь голоса играющей внизу детворы…)5.
Некогда Дон Столлингс, друг-энтомолог Набокова, удачно поохотился на бабочек в окрестностях Теллурида, и Набокову тоже повезло:
Моя героическая жена… отвезла меня сквозь все наводнения и бури Канзаса, чтобы я добыл еще несколько экземпляров того вида, которого описал восемь самцов, и поймал наконец самку. В этом я преуспел и нашел искомое на крутогоре высоко над Теллуридом – какой-то заколдованный склон, где в высоких зеленых стеблях горечавки, растущих среди групп лиловых люпинов, Lupinus parviflorus, снуют колибри и жужжат мотыльки6.
Гумберт, опершись на парапет, смотрит в пропасть:
Мелкие кузнечики прыскали из сухого придорожного бурьяна. Легчайшее облако как бы раскрывало объятия7, постепенно близясь к более основательной туче, принадлежавшей к другой, косной, лазурью полузатопленной системе. Когда я подошел к ласковой пропасти, до меня донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков, поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, который лежал у моих ног в складке долины. Можно было разглядеть геометрию улиц между квадратами красных и серых крыш, и зеленые дымки деревьев, и змеистую речку… а за всем этим – лесистые громады гор8.
Здесь на Гумберта Гумберта снисходит откровение: именно голоса играющих внизу детей вносят гармонию в этот вид. У героя болит сердце (причем как в прямом, так и в переносном смысле), но сейчас он жалеет не о себе: Гумберт Гумберт сокрушается не о том, что потерял рабыню, а о том, что с нею сделал. Голоса детей кажутся ему “дивно загадочными”9, и от того чудовища, которое мечтало зачать с помощью пленницы новых рабов, не остается и следа – конечно, если в это можно поверить.
“Крутогор высоко над Теллуридом”, вид на шахтерский городок
Упоминание о божественной гармонии, несвойственное произведениям Набокова, заставляют вспомнить о другой традиции. Писатель едва ли согласился бы с утверждением Эмерсона о том, что “каждое явление природы есть символ проявления духа”10, однако Гумберт оплакивает бегство Лолиты, он страдает, сердце его разбито, и здесь, над этим земным раем, утопающим в музыке детских голосов, он смягчается, переживает по-настоящему трансцендентные мгновения истинной любви к миру и ближнему – трансцендентные в том смысле, что через временное, изменчивое, мирское повествователь постигает идеи, принадлежащие к сфере вечных ценностей, к сфере совершенства. Гумберту Гумберту удается ненадолго соприкоснуться с этой сферой, после чего он покидает зачарованный холм и повествование устремляется к трагической развязке.